У любви нет возраста, нет предела, нет закона — у нее вообще ничего нет, кроме самой любви. И если она приходит, мы сразу это понимаем. Мы боимся ее, и нас тревожат вопросы: взаимна ли она, надолго ли это и что будет, если она иссякнет? Писатель Анна Аркатова в своем рассказе представила вечный сюжет в новом ракурсе.
— Нет. А тебе?
— Не знаю. У тебя такое было?
— Сам-то как думаешь? Мне кажется, я живу немного дольше тебя.
— Думаю, было, но ты скажешь «нет». Типа наш случай исключительный.
— Смайлик. Теперь так и скажу!
Он скатился с ее плеча в теплую низинку живота, поцеловал пупок, потом закрыл его своей щекой, через минуту вжался всей половиной лица — виском, скулой, ухом, уголком губ, как будто выпекал барельеф в ее нежной мякоти. Она гладила его бритый бархатный затылок, блаженно остывая от первой горячечной волны.
Вчера в это время они сидели в баре здесь недалеко, было холодно, они даже не сняли — она плаща, он куртки. Он только капюшон откинул и тут же стал еще моложе. А она еще старше. Они устроились за стойкой, потому что есть не хотелось. Собственно, и пить не хотелось, и сидеть в баре не хотелось — хотелось замереть в воздухе, спасаясь от желания, которое бродило где-то у самых ног, лизало ботинки, на ощупь распознавая своих.
В юности у нее была однокурсница, которую распирало так, что она кончала от барного табурета. Сейчас, усаживаясь, вспомнила ее. Не ерзай. Этого не может быть. С тобой уж точно. Он заказал кофе, она бокал вина. Важно было заполнить пространство посторонними предметами, разделить его жестами — иначе, натянутое до предела, оно начинало трещать под их взглядами.
— Ты понимаешь, что будет, если мы решимся?
— Что же? Что-то ужасное?
— Мы окажемся в бездне, из которой можем не выбраться.
— Ты серьезно? Прямо в самой бездне?
— Впрочем, похоже, некоторые уже там, — сказал он, обращаясь к кофемашине. Ее иронию он пропустил, положил голову на стойку, как на плаху, лицом к ней.
— Повтори, пожалуйста, ну повтори, что ты сказал, — и прикрыла глаза в ожидании.
Раздался металлический стук. Как сказали бы в театре — на реплику. Бармен хлопнул перед ними салфетницу. Они не сговариваясь прыснули. Только что они обсуждали, что ресторанный stuff просто создан для взлома пафоса. Ты, например, бежишь-бежишь на свидание, распахиваешь глаза, расправляешь брови, чтобы ни одной морщинки, приклеиваешь улыбку заблудившейся Алисы, волосы твои разбросаны в строгом беспорядке — вот что должен увидеть истомившийся спутник и обомлеть, но именно в эту секунду перед тобой вырастает гостеприимный менеджер — вы одна? вы бронировали? нет? вас ожидают? кто? Блииин!
Вдруг он почувствовал, что сейчас заплачет от нежности и какого-то ледникового фольклорного горя
Ты лихорадочно меняешь гримасу на гримасу, и все равно менеджеру достается то, что ему не предназначалось, — ведь ты не можешь царственно, как Фанни Ардан, отвечать, не меняя траектории, не отрывая взгляда от цели. Поэтому твой серпантин осыпается прямо на его смокинг. И спутник твой наблюдает эту дежурную сцену, и шевелиться ему глупо — ты же сама все честно расскажешь менеджеру, вот уже рассказала, и тот ведет тебя к столику, как отец невесту (какой мужчина — этот?), этот мужчина встает, а ты чувствуешь себя подарком с развязанными ленточками. Но обняться у вас не получится. Вы еще задыхаетесь, не веря, что дожили до этой минуты, — а надо уже отвечать, что будете на аперитив. Приятного вечера!
И вот теперь эта салфетница по дороге в бездну. Не отпуская улыбки, она погладила салфетки против шерстки. Он накрыл ее руку своей. В баре почти никого не осталось. Тихо плыл Том Уэйтс.
— Ты знаешь, сколько мне лет?
— Да.
— Правда? Правда-правда? На каком-нибудь Кавказе я могла бы быть твоей матерью.
— На каком-нибудь Кавказе тебя бы уже сбросили со скалы за массовую гибель молодых неопытных мужчин.
— Спасибо, что оставляешь в живых.
— Дурочка, тебе просто повезло — мы встретились в цивилизованной стране. И потом, это еще как сказать…
— Знаешь, что такое мужество?
— Еще нет.
— Мужество значит не пугать. Прочла недавно.
— Не буду. Тем более что Бог, судя по всему, есть. И все как-то устроится. Так или иначе. Нет?
— Иначе? Устроится? Черт, да кто тебя научил относиться к любви как к гуманитарной катастрофе!
Он придавил ладонью ее запястье, как будто голос шел оттуда, а потом лучиками погладил пальцы. Каждый. Подробно. Особенно безымянный с плоским обручальным кольцом. Выступала каждая косточка, и над каждой косточкой собирались складочки сухой кожи, и все вместе было подвижным и ненадежным, как птичий скелетик.
Вдруг он почувствовал, что сейчас заплачет от нежности и какого-то ледникового фольклорного горя, от которого героям положено во что бы то ни стало откупаться. А как — он не знал. То есть знал только один способ. Отдать всю свою прошлую жизнь с дочками-двойняшками, спаниелем, велосипедом, зеленой дачей, или нынешнюю — с ее беспечным распорядком, приступами вдохновения, необязательными компаниями, выстраданными проектами и наилучшей в мире женой, терпящей его.
Теперь ей хватало всего одного бокала , чтобы стать сентиментальной. И всего ее возраста, чтобы не думать о будущем
Поняв это, ужаснулся масштабам разрушений. Но теперь ему казалось, что это даже слишком низкая цена. За завтрашнее счастье и послезавтрашнее и за ежедневное совпадение слов, выдохов, излучин. За взрывом сияло чистое поле, с томленой женщиной на горизонте, ее прохладными нечитаными глазами. Они-то и выгоняли его из календарного времени в млечную двоичную перспективу, которая как бы подсвечивала всю эту сцену. Как бы подсвечивала.
Музыка зажурчала громче. Дрогнула Besame mucho.
— Ну все, ковровая бомбардировка пошла, — он стащил ее с высокого табурета и прижал к себе, — давай танцевать. — Схватил ее, голову притянул. Она уткнулась в незнакомые пушистые ключицы.
Запах. Вот таким будет его запах. И вкус. И дыхание. Что они услышат в начале и на что будет способен голос в конце? Будет ли это его голос или их голоса? Что скажешь? И зачем ты нужен, опыт десятков романов, смертельных разрывов, прыжков через пропасть — если даже на излете оставляешь меня как школьницу, которой разве что можно уже не предохраняться.
Она запрокинула голову — голова кружилась, ей нравился его рост, даже не рост, а высота. Чтобы склонялся для шепота, а тепло текло по позвонкам, чтобы перочинно складывался, как изысканное кресло для бессильной куколки. Не отпускай меня. Целуй меня крепче. Теперь ей хватало всего одного бокала , чтобы стать сентиментальной. И всего ее возраста, чтобы не думать о будущем. Да что возраст — фигня, возраст — это когда ты перестаешь опаздывать на свидания.
— Тебе не страшно? — Он уже вернулся на подушку и антично прикрыл бедро простыней.
— Я высоты очень боюсь.
— Хорошо, так и быть, теперь сверху только я.
— Хаха.
— Я не об этом.
— Неужели?
— Что ты думаешь?
Сказать? Ты на самом деле хочешь знать? Будет длинное жаркое лето. Все разъедутся по своим дачам, морям и фестивалям. Лето — мертвый сезон, вымывающий морской солью прошлую боль, а заодно и прошлую радость. Полная душевная дезинфекция. Но это уже будет неважно, потому что ты устанешь быстрее — через четыре встречи. Да, их будет ровно четыре. Причем в постели мы с тобой в последний раз.
Однажды я подумаю, что ты исчез, — и время остановится, впрочем, оно и так уже идет каким-то непонятным аллюром
Так что запомни хорошенько эти мелкие детали, эти крупные планы, себя, восставшего не сразу, и меня, оглушенную приливом такой силы, которой я не знала до сих пор. Запомни путаные волосы, пот, татушку на плече, едва не перекушенную цепочку во рту, любопытные пальцы и несмелые пальцы — под одними легко распускался шелковый ирис и тяжко проливался исполненный арык под другими. Запомни, миленький, больше этому не повториться в таком химическом составе, в такой божественной комбинации.
Мы еще будем разговаривать, весело чатиться, постепенно, но неумолимо остывая — причем ты гораздо быстрее. Я буду придумывать повод для встреч, а ты будешь встраивать их в обеденное время и бояться-бояться-бояться. Однажды я подумаю, что ты исчез — и время остановится, впрочем, оно и так уже идет каким-то непонятным аллюром. Сквозь него уже трудно пробираться, тем более с моим животом, которого ты не увидишь, конечно.
Тебе предложат выгодный контракт, и ты уедешь в Италию, даже не написав мне. Пришлешь в рассылке поздравление с Рождеством. Сразу после Рождества, не дозрев, родится девочка. Ее будут звать так же, как и меня, — Нина. Потому что я — это она. А она — это ты. Вот что будет, миленький.
— Что ты думаешь обо всем этом? Не молчи!
— А ты?
— Я не знаю, что с нами будет.
— А я знаю.
— Что? Что — говори!
— Я буду твоей женой.
— Женой?
— Да.
— Ты?
— Да.
— С ума сойти. Значит, Бог все-таки есть.
— А ты сомневался?
Разница в возрасте.
— Тебе не страшно?— Нет. А тебе?
— Не знаю. У тебя такое было?
— Сам-то как думаешь? Мне кажется, я живу немного дольше тебя.
— Думаю, было, но ты скажешь «нет». Типа наш случай исключительный.
— Смайлик. Теперь так и скажу!
Он скатился с ее плеча в теплую низинку живота, поцеловал пупок, потом закрыл его своей щекой, через минуту вжался всей половиной лица — виском, скулой, ухом, уголком губ, как будто выпекал барельеф в ее нежной мякоти. Она гладила его бритый бархатный затылок, блаженно остывая от первой горячечной волны.
Вчера в это время они сидели в баре здесь недалеко, было холодно, они даже не сняли — она плаща, он куртки. Он только капюшон откинул и тут же стал еще моложе. А она еще старше. Они устроились за стойкой, потому что есть не хотелось. Собственно, и пить не хотелось, и сидеть в баре не хотелось — хотелось замереть в воздухе, спасаясь от желания, которое бродило где-то у самых ног, лизало ботинки, на ощупь распознавая своих.
В юности у нее была однокурсница, которую распирало так, что она кончала от барного табурета. Сейчас, усаживаясь, вспомнила ее. Не ерзай. Этого не может быть. С тобой уж точно. Он заказал кофе, она бокал вина. Важно было заполнить пространство посторонними предметами, разделить его жестами — иначе, натянутое до предела, оно начинало трещать под их взглядами.
— Ты понимаешь, что будет, если мы решимся?
— Что же? Что-то ужасное?
— Мы окажемся в бездне, из которой можем не выбраться.
— Ты серьезно? Прямо в самой бездне?
— Впрочем, похоже, некоторые уже там, — сказал он, обращаясь к кофемашине. Ее иронию он пропустил, положил голову на стойку, как на плаху, лицом к ней.
— Повтори, пожалуйста, ну повтори, что ты сказал, — и прикрыла глаза в ожидании.
Раздался металлический стук. Как сказали бы в театре — на реплику. Бармен хлопнул перед ними салфетницу. Они не сговариваясь прыснули. Только что они обсуждали, что ресторанный stuff просто создан для взлома пафоса. Ты, например, бежишь-бежишь на свидание, распахиваешь глаза, расправляешь брови, чтобы ни одной морщинки, приклеиваешь улыбку заблудившейся Алисы, волосы твои разбросаны в строгом беспорядке — вот что должен увидеть истомившийся спутник и обомлеть, но именно в эту секунду перед тобой вырастает гостеприимный менеджер — вы одна? вы бронировали? нет? вас ожидают? кто? Блииин!
Вдруг он почувствовал, что сейчас заплачет от нежности и какого-то ледникового фольклорного горя
Ты лихорадочно меняешь гримасу на гримасу, и все равно менеджеру достается то, что ему не предназначалось, — ведь ты не можешь царственно, как Фанни Ардан, отвечать, не меняя траектории, не отрывая взгляда от цели. Поэтому твой серпантин осыпается прямо на его смокинг. И спутник твой наблюдает эту дежурную сцену, и шевелиться ему глупо — ты же сама все честно расскажешь менеджеру, вот уже рассказала, и тот ведет тебя к столику, как отец невесту (какой мужчина — этот?), этот мужчина встает, а ты чувствуешь себя подарком с развязанными ленточками. Но обняться у вас не получится. Вы еще задыхаетесь, не веря, что дожили до этой минуты, — а надо уже отвечать, что будете на аперитив. Приятного вечера!
И вот теперь эта салфетница по дороге в бездну. Не отпуская улыбки, она погладила салфетки против шерстки. Он накрыл ее руку своей. В баре почти никого не осталось. Тихо плыл Том Уэйтс.
— Ты знаешь, сколько мне лет?
— Да.
— Правда? Правда-правда? На каком-нибудь Кавказе я могла бы быть твоей матерью.
— На каком-нибудь Кавказе тебя бы уже сбросили со скалы за массовую гибель молодых неопытных мужчин.
— Спасибо, что оставляешь в живых.
— Дурочка, тебе просто повезло — мы встретились в цивилизованной стране. И потом, это еще как сказать…
— Знаешь, что такое мужество?
— Еще нет.
— Мужество значит не пугать. Прочла недавно.
— Не буду. Тем более что Бог, судя по всему, есть. И все как-то устроится. Так или иначе. Нет?
— Иначе? Устроится? Черт, да кто тебя научил относиться к любви как к гуманитарной катастрофе!
Он придавил ладонью ее запястье, как будто голос шел оттуда, а потом лучиками погладил пальцы. Каждый. Подробно. Особенно безымянный с плоским обручальным кольцом. Выступала каждая косточка, и над каждой косточкой собирались складочки сухой кожи, и все вместе было подвижным и ненадежным, как птичий скелетик.
Вдруг он почувствовал, что сейчас заплачет от нежности и какого-то ледникового фольклорного горя, от которого героям положено во что бы то ни стало откупаться. А как — он не знал. То есть знал только один способ. Отдать всю свою прошлую жизнь с дочками-двойняшками, спаниелем, велосипедом, зеленой дачей, или нынешнюю — с ее беспечным распорядком, приступами вдохновения, необязательными компаниями, выстраданными проектами и наилучшей в мире женой, терпящей его.
Теперь ей хватало всего одного бокала , чтобы стать сентиментальной. И всего ее возраста, чтобы не думать о будущем
Поняв это, ужаснулся масштабам разрушений. Но теперь ему казалось, что это даже слишком низкая цена. За завтрашнее счастье и послезавтрашнее и за ежедневное совпадение слов, выдохов, излучин. За взрывом сияло чистое поле, с томленой женщиной на горизонте, ее прохладными нечитаными глазами. Они-то и выгоняли его из календарного времени в млечную двоичную перспективу, которая как бы подсвечивала всю эту сцену. Как бы подсвечивала.
Музыка зажурчала громче. Дрогнула Besame mucho.
— Ну все, ковровая бомбардировка пошла, — он стащил ее с высокого табурета и прижал к себе, — давай танцевать. — Схватил ее, голову притянул. Она уткнулась в незнакомые пушистые ключицы.
Запах. Вот таким будет его запах. И вкус. И дыхание. Что они услышат в начале и на что будет способен голос в конце? Будет ли это его голос или их голоса? Что скажешь? И зачем ты нужен, опыт десятков романов, смертельных разрывов, прыжков через пропасть — если даже на излете оставляешь меня как школьницу, которой разве что можно уже не предохраняться.
Она запрокинула голову — голова кружилась, ей нравился его рост, даже не рост, а высота. Чтобы склонялся для шепота, а тепло текло по позвонкам, чтобы перочинно складывался, как изысканное кресло для бессильной куколки. Не отпускай меня. Целуй меня крепче. Теперь ей хватало всего одного бокала , чтобы стать сентиментальной. И всего ее возраста, чтобы не думать о будущем. Да что возраст — фигня, возраст — это когда ты перестаешь опаздывать на свидания.
— Тебе не страшно? — Он уже вернулся на подушку и антично прикрыл бедро простыней.
— Я высоты очень боюсь.
— Хорошо, так и быть, теперь сверху только я.
— Хаха.
— Я не об этом.
— Неужели?
— Что ты думаешь?
Сказать? Ты на самом деле хочешь знать? Будет длинное жаркое лето. Все разъедутся по своим дачам, морям и фестивалям. Лето — мертвый сезон, вымывающий морской солью прошлую боль, а заодно и прошлую радость. Полная душевная дезинфекция. Но это уже будет неважно, потому что ты устанешь быстрее — через четыре встречи. Да, их будет ровно четыре. Причем в постели мы с тобой в последний раз.
Однажды я подумаю, что ты исчез, — и время остановится, впрочем, оно и так уже идет каким-то непонятным аллюром
Так что запомни хорошенько эти мелкие детали, эти крупные планы, себя, восставшего не сразу, и меня, оглушенную приливом такой силы, которой я не знала до сих пор. Запомни путаные волосы, пот, татушку на плече, едва не перекушенную цепочку во рту, любопытные пальцы и несмелые пальцы — под одними легко распускался шелковый ирис и тяжко проливался исполненный арык под другими. Запомни, миленький, больше этому не повториться в таком химическом составе, в такой божественной комбинации.
Мы еще будем разговаривать, весело чатиться, постепенно, но неумолимо остывая — причем ты гораздо быстрее. Я буду придумывать повод для встреч, а ты будешь встраивать их в обеденное время и бояться-бояться-бояться. Однажды я подумаю, что ты исчез — и время остановится, впрочем, оно и так уже идет каким-то непонятным аллюром. Сквозь него уже трудно пробираться, тем более с моим животом, которого ты не увидишь, конечно.
Тебе предложат выгодный контракт, и ты уедешь в Италию, даже не написав мне. Пришлешь в рассылке поздравление с Рождеством. Сразу после Рождества, не дозрев, родится девочка. Ее будут звать так же, как и меня, — Нина. Потому что я — это она. А она — это ты. Вот что будет, миленький.
— Что ты думаешь обо всем этом? Не молчи!
— А ты?
— Я не знаю, что с нами будет.
— А я знаю.
— Что? Что — говори!
— Я буду твоей женой.
— Женой?
— Да.
— Ты?
— Да.
— С ума сойти. Значит, Бог все-таки есть.
— А ты сомневался?
Комментариев нет:
Отправить комментарий